Жизнь наша - каторга.
Ты тянешь лямку, лезешь вон из кожи, борешься и плывешь против течения, веря, веря каждый день, как дурак, что вот-вот достигнешь цели. Что ты выберешься, выплывешь из всего ужаса, что окружает тебя, хватает за руки и за ноги, душит и снова тянет под воду. Ты веришь, что еще один гребок, рывок на поверхность, пара движений - и спасение.
Нет. Жизнь наша - каторга. И кончается она лишь со смертью.
Не отринуть, не избежать той участи, которая уготована тебе от рождения: или летаешь, или ползаешь. Иначе никак.
Жизнь Дмитрия Прохорова была намного радужнее, чем жизни большинства жителей его полиса. Ему хватало на еду. Ему хватало на выпивку. Возможно, возьмись он за голову окончательно, ему хватило бы даже сил и возможностей завести семью.
Ему не хватало счастья. И рабочий из кузнечной мастерской это счастье, как ему казалось, не мог обрести.
Он научился быть сильным. Научился идти вперед, наклонив голову и стиснув зубы, переступать через неприятности и подлянки, которыми жизнь старалась сбить сильного, по-настоящему сильного мужика, с ног.
Он пережил кончину отца. Похоронил мать. Проводил Ташевича в далекий путь, навсегда распрощавшись с его язвительными старческими замечаниями. Вытерпел, сдюжил... и сломался, повстречав на городском празднике призрак прошлого: Аню. Анну Кирилловну Павлову.
Точнее, Семинскую - именно такую фамилию носил муж некогда взбалмошной белокурой девчонки, а ныне невероятно красивой женщины.
Не помня себя от горя, Петрович напился. Начал еще в мастерской, достав заначку из-под кожуха старого двигателя. Когда же бутылка кончилась, то Прохоров, прихватив скудные сбережения, отправился в ближайший бар.
Пил он беспробудно, заливая горе всем, что способно затуманить разум. Пил и, на счастье свое, не влез ни пару потасовок, завязавшихся среди подвыпившего контингента, ни в тараканьи бега, которыми промышляли в углу: все это просто-напросто его не волновало
Петрович, пропив совесть и ум, сдался. И Зеленый Змий, почуяв слабину, ударил ему в голову, погружая Прохорова в сон.
Во рту его ночевали кошки. Голова гудела, словно церковный колокол, а спина болела так, словно кто-то долго и настойчиво бил Прохорова ногами. Петрович с трудом открыл глаза. И тут же закрыл их вновь.
Мир, всплывший из пьяного небытия, предстал перед ним в виде загаженной и заплеванной скамьи, на которой он заснул.
"Ох, сука!"
Это была единственная мысль, способная выразить состояние, отношение к происходящему и к произошедшему одновременно.
Спустя пару минут Петрович все же нашел в себе силы, чтобы, крехтя, принять вертикальное положение и даже задержаться в нем на пару минут.
Привычно шлепнув себя по карманам, Петрович убедился, что деньги у него, о чудо, не украли - слишком уж неудобно лежал пьяный кузнец, а перевернуть его на другой бок вряд ли представлялось возможным.
Зато пошарили по карманам, забрав огрызок карандаша, клочок старого тетрадного листа с ненужными расчетами и... Петрович скрипнул зубами: неизвестный забрал и маленькую фотокарточку, с которой долгие-долгие годы ему улыбалась мать.
Шумно выдохнув, Прохоров грохнул по столу кулаком и с трудом разлепил заспанные веки.
- Эй, начальник! Плесни-ка мне!
Ему нужно было опохмелиться. Нужно было прийти в себя, найти силы не увязнуть в столь манящем запое.
Нужно. Но не хотелось.
